Наскоро поднявшийся из-за стола, на лестнице он вовсю, по-мужицки утер рукавом усы и бороду и сейчас же резко откинул голову — длинным столбом стоял в прихожей посетитель, а он не выносил взгляда, упертого с высоты ему в плешь.

— Что угодно?

— Мне? Рюмку водки, — необычайно располагающим тенором произнёс посетитель, — и закусить, само собой.

Слуга сам смекнул, как должно, и мигом явился потертый поднос с толстой трактирной рюмкой и круто посоленной горбушкой.

— Я, Лев Николаевич, — занюхивая водку, млеком растекся посетитель, — сам несколько писатель! Корни родной природы при лунном освещении и тому подобные прелести облекаю в материю слова…

Одаренный музыкальной памятью, Толстой никак не мог припомнить, где и когда уже слышал столь чарующий голос. «Нет, на Руси никак. Скорее в Европах, мотаясь, как Савраска без узды. Да, лакеи на летних верандах».

— Левин — моя Фамилия, — журчала меж тем далее пленительная речь, — Платон ЕпиФанович. В журналах же подписываюсь: П. Е. Левин, чтобы и папашу-покойника приобщить к славе.

— Весьма за вас рад, — Толстой поправил поясок. — Сейчас я неотложно занят. Ежели желаете побеседовать, приходите к вечернему чаю. А покамест погуляйте. Окрестности тут у нас — музею не уступят.

После обеда он непременно спал. Час, полтора. Иначе — голова.

2

Бабье лето догуливало по Ясной, и зыбкими вечерами, как цыганистое монисто, озоровало небо прямо над тем леском, который все не мог укупить граф. И умственные посетители с бременем случайных бед текли все реже и реже.

«0сень — самое здоровое время для человеков, — размышлял Толстой. — Холодные утренники кого хошь ткнут носом под хвост. Шляться по теплыни хорошо».

Кроме обеденного П.Е.Левина из посторонних на тот вечер принесло лишь кума Антона Павловича, Бог знает кем рекомендованного. Нескладный малый слонялся по столовой, встряхивая истинно собачьими ушами. От его благостной улыбки у Толстого начиналась щекотка где-то за грудиной.

Две керосиновые лампы, коптя и колеблясь, освещали чайный стол. Другая под новым стеклом, пуская страшные тени на потолок, сияла в углу.

Толстой, шевеля губами и делая карандашные пометки, читал какую-то брошюру. Переговаривались лишь дети с матерью за столом. Кто-то тихо молвил: «Потравы!» И тотчас же все загомонили: «Порубки! Порубки! Порубки!»

П.Е.Левин, взойдя, не глядя, по привычке, перекрестился на тот угол, где должна была висеть икона и где ее не было.

Толстой скручивал папироску:

— А, Платон… Елпи… Ефи…

— Не сочтите за каприз, но я просил бы называть меня по одному имени, — представившись, голосом, который, казалось, залетел из всенощной, сказал он.

— Прекрасно, — пробасил кто-то из молодых: — Стало быть, Платон нам друг!

«А у него ведь и фамилия моя», вдруг подумал Толстой и поморщился. Уже вторую неделю просыпался он ровно в полшестого утра с полной уверенностью, что его жизнь кончена. Больше не будет ничего! Одна тяжкая пустота в левой стороне груди. Он ее видел, изнемогал под её весом и все-таки знал, это — ничто.

— О да, разумеется, — он с усилием поднял глаза на гостя. – Платон, да, друг, интересная между прочим деталь. Одна из тех, где прячется нечистый.

— Лев, — возмутилась графиня, — ночь же на носу! Как можно такое городить? — и другим тоном предложила Платону чаю.

За нечистого из-за шахматного столика обиделся и кум Антона Павловича.

— Позвольте, — сварливо воскликнул он, — подметать чисто надо, вот что я вам скажу! Тогда никто по деталям прятаться не будет. А еще о всеобщем счастье думать надобно. Чтоб без мусора на душе. Вот я сейчас зачитаю, а вы послушайте, что и овцы… — тут в руках у него возникла объемистая тетрадь, — чтобы овцы…

— Позвольте, — мягко вмешался Толстой, — вы пьете?

— Водку? — потеплевшим голосом спросил кум.

— Водку, водку.

— Не пью, а уважаю.

— Так сделайте милость, а читать и вовсе не надо, пусть себе овцы остаются овцами, — Толстой даже из своего кресла привстал.

Шахматный столик обратился в закусочный, а левее графини раздалось:

— 0 всеобщем счастье больше всех знает Платон!

«Фамилия у него из моих сочинений, опять поморщило Толстого, имя — Платон. Символ какой-то, а не человек».

Весьма непринужденно, с чашечкой в руке, Платон поднялся.

— Как же не знать, ваше сиятельство, ежели всеобщее счастье у всякого под носом лежит.

— А я вот, грешен, ничего о сем предмете не ведаю, — Толстой даже за нос себя потрогал.

Мгновенная тень снисхождения осветила подтянувшееся лицо Платона.

— О, я не в прямом, разумеется, смысле. Я с полным научным основанием. Я намедни в Московском университете кандидатскую диссертацию представил: «Деньги как экономическая сила». Там всеобщее счастье изложено с подобающей основательностью, в доходящих до ума деталях. Разве ленивый или хмельной не поймет. — Здесь взгляд его уничижительно задел кума с рюмкой.

— Со всех моих мужиков, — хмыкнул Толстой, — на сей день трёшницы не собрать. А вы — экономическая сила? Какая такая?

— Когда у каждого мужика в тряпице, — верно, никакой! А когда эти трешницы со всего мира собрать да в банк! 0-го-го! Не сила – силища! А уж в банке умные люди доподлинно знают, как означенные трешницы силой сделать, куда вложить — главное. О! Тогда вы эти засаленные бумажки и не узнаете!

— Не даст мужик в банк. — Тверже обычного возразил Толстой. — Свои. Кровью и потом? Умным дядям из города? Нет.

— Даст, Лев Николаевич. Банк-то будет Крестьянский! — Едва не вскричал Платон. — Опять же, непротивление на что? 0чень вы подметили характерную черту русского народа, чтобы от всякой напасти на печи отсидеться. Очень мы любим это ваше учение и повсеместно его пропагандируем. Подставь, мол, еще и левую! Это же золотые слова, ваше сиятельство. — Голос Платона, не теряя проникновенности, прямо-таки гремел. — Так что пойдет мужик в банк, побежит. А процент получит — как Бог свят, заликует. Деткам накажет. Денежка, она, никому кармана не рвет.

Там, где билось сердце, вдруг затрепетал сквозняк.

— Почему, — спросил Толстой.

— Да потому, что процент – прогресс! Цивилизация! В лоно просвещённых народов вступает матушка Русь. Исполать, да и только!

— Легко представить, какой процент вы мужику насчитаете, — сказал Толстой, но голоса своего не услышал.

Зато от чайного стола голоса грянули хором:

— А уточните, каков процент?

3

Тяжело сыграла наступившая ночь с Толстым. Впрочем, к домашним графа всё произошедшее отношения не имеет.

У себя, в комнате под сводами, Толстой осторожно лег на спину и задул свечу. Тотчас же огонек боли вспыхнул в сердце и превратился в острие остойчивой ноги циркуля, чья вершина терялась в облаках. Другая нога, немыслимых размеров, быстро очертила запредельный круг. Боль погасла и сменилась уверенностью, что вокруг – ни души. Просторно и покойно сделалось Толстому, и сон нежно защекотал веки. Тут-то на краю круга и возник Дёмка, яснополянский мужик, померший лет двадцать назад. Хороший был мужик, справный, хоть и уродился с сухой ногой. Сам рос, а нога такой подогнутой, малой и оставалась. Голь на выдумки хитра. Дёмка спроворил себе чудный костылёк с ладной полочкой посередине, на которую и клал некудышнюю ногу. Передвигался довольно споро, на руки был умел и скор. Плёл лапти, передники, корзины и коробы, а зимами сапожничал.

— Здравствуй, Дёма. Как жизнь? — сказал Толстой, отлично понимая, что все это — скучный старческий бред.

— Здравствовать тебе надо,- рассудительно ответил убогий, — у меня уже ничего не отымешь.

— Ну, ты Бога-то не забывай, — насупился сквозь сон Толстой.

— Это Богу надо меня помнить. — Дёмка дотронулся до Толстого той рукой, что сжимала костылёк — копыто, сплошной мозоль: — У тебя такие руки? А Бог, ежели разобраться, понятие в жизни лишнее. Надо, чтобы человек себя осознал!

Толстой привстал. Тот Дёмка, да не тот! Чист, подтянут, пригож, пиджак на нем добротный в полоску, вместо самодельного костылька – какая-то блестящая металлическая штуковина с удобной мягкой рукоятью. Никаких тебе «чаво» и дурака не строит.

— Ты в Раю? — несколько стесняясь простоты своего вопроса, молвил Толстой.

Глаза у этого Дёмки были удивительными. Без дна, потому что – один свет.

— Ты же, Толстой (Да никогда прежде живой Дёмка не назвал бы графа в лицо по Фамилии!), ты, Толстой, сам одну дельную мысль высказал:
пусть добрые и честные люди объединятся так же крепко, как правящие воры.

— Ну, — разинул рот Толстой.

— Вот мы и объединились. Честные труженики: хлеборобы, рабочий люд, воины — тоже наши. Все работают на себя и друг на друга. У нас, твоё сиятельство, — это обращение Дёмка употребил снисходительно, и Толстой сделал вид, что так и должно, — у нас, твое сиятельство, кто не работает, тот не ест!

— Как же? Я вот пишу. Ты думаешь, это не труд?

— Труд, — легко согласился Дёмка, — только у тебя на одно прямое слово десять кривых приходится. У нас тоже пишут, но пишут прямо. Прямое слово человека выпрямляет, а кривое?..

— Ну да, — без всякой охоты согласился Толстой, — но как отличить? Я сам порой путаюсь.

— То-то и оно. Прямое слово есть труд, а что вкривь сказано, то от лукавого да от лени. Труженик всегда отличит труд от безделицы. Мы всё написанное читаем…

— Ты ж грамоты не знал!

— Э, когда это было. У нас все грамотные. Читаем, говорю, и судим.
Бывает, от ворот поворот даём. А ты, граф, сейчас вздор городить взялся. Разве не так? Зачем Христа переписываешь? Не твоего ума это дело. Фантазия не путём разгулялась. Стыдно, твое сиятельство! За двумя-тремя мыслями уследить не можешь. А учить берёшься.

Ярость, та, неисчерпаемая, молодая, что гоняла его по горам Кавказа и мучила в Севастополе багровым, полымем застила взор. Со своего места он с оттягом, как шашкой рубанул по Дёмке. Рука, немощная, старческая потерялась в складках постели, а Дёмка, так ничего и не заметил.

— Работаем все вместе, — увлеченно продолжал он, — вместе и отдыхаем. Каждым год с семьями на курорт к теплому морю. Вот скажи по совести, со всей своей мошной поднял бы ты семью на курорт?

— Нет, — глухо шамкнул Толстой.

— А потому, что мы работаем на себя. Вот нам на все и хватает.

— Нет, погоди, — Толстому разом пришло в голову, что этот бред старческий пусть не совсем скучный, надо как-то прекращать: — Ты что, думаешь, что и я на кого-то работаю? Да? — мучительная улыбка исказила губы, — Я?!

И ни малейшего изумления.

Далекой снисходительной улыбкой осветился Дёмка:

— Беспременно. Вот над чем надо думать, граф. А ты Евангелия наново переводишь.

Посветлели тут глухие шторы на окнах, и в глухой комнате откуда ни возьмись повеяло утром.

«Силён, однако, нечистый», — перекрестился Толстой, исподтишка высматривая Дёмку. Но не было его нигде.

— Знать, попритчилось, — облегченно прошептал Толстой и вдруг вскочил, как ужаленный:

— Но про Евангелия откуда он знает? А…

4

Собираясь на завтрак, Толстой долго рассматривал себя в стареньком зеркале. Нет, гаже ничего не могла произвести природа. Особливо противной была борода. «Шекспировская», выругался Толстой.

В столовой уютно шумел самовар, по-домашнему галдели великовозрастные детки, а графиня с Платоном вели самый непринужденный разговор. Толстой ясно расслышал последние слова: «… в случае смерти».

— Смерть — женщина Храма, Идеи, — громко и ни к кому произнёс Толстой. — Она каждому служит, к ней подобающе относиться надобно.

— Папа, — зашепелявил кто-то из сыновей, — мы в другом смысле, самом положительном.

— Лев Николаевич, — тоном, пожалуй, еще более любезным, чем вчера, отнесся к Толстому Платон. — Знаю, непременно будете спорить, но смерть — тоже явление экономическое. Феномен, да и только!

Ну и… — Толстой, не считая, бухал в чашку одно яйцо за другим – налога на нее покамест нету.

— Есть, Лев Николаевич, имеется, только он распределяется по производительным сферам. Умирает человек — горе, конечно! Но, глядите, сколько народу он своей кончиной кормит! От плотника до священника, хотите вы того или не хотите, но экономика всюду-с.

Толстой содержимое своей чашки размешал, но пить не спешил.

— И болезни кормят, — медленно начал он, — и блуд, и казнокрадство, и взяточничество, и кощунство, и святотатство, и срам, вероломство предательство тож. Отныне, — голос его истончился до предела, — прикажете все это звать экономикой, а не грехами смертными?!

— Папа, — булькнул кто-то из деток.

— Бог знает что, — раскашлялась Софья Андреевна. — Утро Божие перед тобой, Лев!

— А я говорю — ночь! — тоненько выкрикнул Толстой, и чашка в его руках хрупнула: — Ночь, повторяю я! Вселенская. А в ответ – старческий бред: непротивленчество, толстовство… Что ты заводишь песню военну флейте подобно, милый снегирь? — вдруг почти пропел он, обхватив голову и обвел присутствующих слепыми очами: — Северны громы в гробе лежат.